Но по земле с трудом они ступали,
И браки их бесплодны пребывали.
Прошли века, и тут моим очам
Открылася ужасная картина:
Ходила смерть по суше, по водам,
Свершалася живущего судьбина.
Где люди? где? Скрывалися в гробах!
Как древние столпы на рубежах,
Последние семейства истлевали;
В развалинах стояли города,
По пажитям заглохнувшим блуждали
Без пастырей безумные стада;
С людьми для них исчезло пропитанье;
Мне слышалось их гладное блеянье.
И тишина глубокая вослед
Торжественно повсюду воцарилась,
И в дикую порфиру древних лет
Державная природа облачилась.
Величествен и грустен был позор
Пустынных вод, лесов, долин и гор.
По-прежнему животворя природу,
На небосклон светило дня взошло,
Но на земле ничто его восходу
Произнести привета не могло.
Один туман над ней, синея, вился
И жертвою чистительной дымился.
ULTIMATE DEATH
There is a way of being; but how can I
describe it? It is neither sleep, nor waking;
somewhere between the two, we walk the line
that separates insanity from reason.
Our mind is fully in control,
but at the same time we see visions roll –
each wilder, more capricious than the last –
from every side upon our heads, as if
we were abandoned to the elements
that rage across our long-lost native land;
but sometimes, with an eye quickened by dreams,
we see a light that others cannot see.
Was it the fiction of a feverish dream
or the creation of my reckless mind,
this vision that rose up before my eyes
in the black depths of night? I cannot say,
but at that time I seemed to see revealed
what was to come in future years, events
ascended into air, developing
and shifting like the clouds, and whole epochs
from time to time lay open to my sight,
and finally I saw without a veil
the ultimate fate of everything alive.
At first the world was like a magic garden;
on every side were the marks of art and wealth –
villages, towns and cities, everywhere
palaces, fountains, theatres, everywhere
people, and all the elements obeyed
the ingenious laws that they laid down. Already
they had created artificial islands
floating upon the unruly depths of ocean.
Already they were soaring through the heights
of heaven on wilful wings of their invention.
All things on earth were breathing a new life.
All things on earth seemed lost in exultation.
The barren years were past. The husbandmen
called up at will the winds, the rains, the cold
and heat, and seeds returned a hundredfold
into their hands; the savage beasts had fled
into the forest’s night, the ocean’s flood,
the sky’s immensity, overcome by man,
and the world shone in triumph everywhere.
Here then, I thought, dazed by these golden times,
is the imperishable feast of reason!
Shaming her enemies and teaching them a lesson,
enlightenment has scaled unheard-of heights.
Ages went by, and now a different vision
began to gleam before me. What is mankind?
To what unknown discoveries have we risen?
I proudly thought – but what now filled my mind!
Only with difficulty could my troubled brain
begin to apprehend the coming epoch.
My eyes no longer recognized the people;
accustomed to the golden gifts of fortune,
they gazed on all things imperturbably,
all that of old had stirred their ancestors,
moved thoughts and passions irresistibly.
Forgetting all desire for earthly things,
shrinking from such vulgar stimulation,
and deaf to the spirit’s call, the voice of dreams,
they acted on a different motivation,
and their whole being was bound hand and foot,
a captive in the hands of fantasy.
An artificial nature had taken the place
of bodily nature for them; they were swept
into the empirium or into chaos on wings
of thought, but on earth they barely crept,
and all their marriages remained unblest.
Ages went by, and now my eyes beheld
a fearful sight: death walked the land and the waves;
the fate of living beings was fulfilled.
Where were the people? Where? Dead in their graves!
Like mouldering columns at the frontiers
the last few families were dying out;
towns stood in ruin, senseless flocks unguarded
wandered the meadows where the weeds ran riot;
their food had vanished with the hands that fed them,
and I could hear their hungry lamentation.
And when their bleating died away, a deep
and solemn silence seized on everything,
and nature, savage and imperial,
put on the purple of antiquity.
Magnificent and gloomy the spectacle
of forests, valleys, mountains, seas unpeopled!
The sun still rose into the firmament
and animated nature as in former days,
but nothing was left on earth to celebrate
its rising. Only mist curled on its face,
blue wreaths of smoke, a cleansing sacrifice.
* * *
Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.
* * *
My talent is pitiful, my voice not loud,
but I am living; somewhere in the world
someone looks kindly on my life; one day
a distant fellow-man will read my words
and find my being; and, who knows, my soul
will raise an echo in his soul, and I,
who found a friend in my own time,
will find a reader in posterity.
* * *
К чему невольнику мечтания свободы?
Взгляни: безропотно текут речные воды
В указанных брегах, по склону их русла;
Ель величавая стоит, где возросла,
Невластная сойти. Небесные светила
Назначенным путем неведомая сила
Влечет. Бродячий ветр не волен, и закон
Его летучему дыханью положен.
Уделу своему и мы покорны будем,
Мятежные мечты смирим иль позабудем,
Рабы разумные, послушно согласим
Свои желания со жребием своим –
И будет счастлива, спокойна наша доля.
Безумец! не она ль, не вышняя ли воля
Дарует страсти нам? и не ее ли глас
В их гласе слышим мы? О, тягостна для нас
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втесненная судьбою.
* * *
What is the freedom of dreams to the prisoner? Look
at the uncomplaining river flowing on
between the appointed banks of its downhill course;
the fir-tree stands majestic where it grew tall
and has no power to move. The lamps of heaven
are drawn in their fixed ways by an unknown power.
The wandering wind is unfree. Its every breath
is subject to law. So let us also submit
to our lot without grumbling. Let us either tame
or forget our rebellious dreams with the wisdom of slaves,
obediently reconciling our desires
with our fate – and we shall live happy and calm.
Madman! Are our passions not given to us
by a higher will? And do we not hear its voice
in their voice? Oh, heavily life weighs us down,
pulsing within our hearts like a raging wave
and confined by fate within its narrow bounds.
* * *
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей.
* * *
Song heals the aching spirit
and harmony’s mysterious power
redeems the heavy load of error
and bridles in the passions’ riot.
The singer’s soul, poured out in melody,
is freed from every sorrow,
and holy poetry gives purity
and peace to her sad sister.
* * *
Я посетил тебя, пленительная сень,
Не в дни веселые живительного мая,
Когда, зелеными ветвями помавая,
Манишь ты путника в свою густую тень,
Когда ты веешь ароматом
Тобою бережно взлелеянных цветов, –
Под очарованный твой кров
Замедлил я моим возвратом.
В осенней наготе стояли дерева
И неприветливо чернели;
Хрустела под ногой замерзлая трава,
И листья мертвые, волнуяся, шумели;
С прохладой резкою дышал
В лицо мне запах увяданья;
Но не весеннего убранства я искал,
А прошлых лет воспоминанья.
Душой задумчивый, медлительно я шел
С годов младенческих знакомыми тропами;
Художник опытный их некогда провел.
Увы, рука его изглажена годами!
Стези заглохшие, мечтаешь, пешеход
Случайно протоптал. Сошел я в дол заветный,
Дол, первых дум моих лелеятель приветный!
Пруда знакомого искал красивых вод,
Искал прыгучих вод мне памятной каскады;
Там, думал я, к душе моей
Толпою полетят виденья прежних дней…
Вотще! лишенные хранительной преграды,
Далече воды утекли,
Их ложе поросло травою,
Приют хозяйственный в нем улья обрели,
И легкая тропа исчезла предо мною.
Ни в чем знакомого мой взор не обретал!
Но вот по-прежнему, лесистым косогором,
Дорожка смелая ведет меня… обвал
Вдруг поглотил ее… Я стал
И глубь нежданную измерил грустным взором,
С недоумением искал другой тропы.
Иду я: где беседка тлеет
И в прахе перед ней лежат ее столпы,
Где остов мостика дряхлеет.
И ты, величественный грот,
Тяжело-каменный, постигнут разрушеньем
И угрожаешь уж паденьем,
Бывало, в летний зной прохлады полный свод!
Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
Еще прекрасен ты, заглохший Элизей,
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.
Он не был мыслию, он не был сердцем хладен,
Тот, кто, глубокой неги жаден,
Их своенравный бег тропам сим указал,
Кто, преклоняя слух к таинственному шуму
Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
Ему сочувственную думу.
Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
Прияла прах его далекая могила,
Мне память образа его не сохранила,
Но здесь еще живет его доступный дух;
Здесь, друг мечтанья и природы,
Я познаю его вполне:
Он вдохновением волнуетс�
� во мне,
Он славить мне велит леса, долины, воды;
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где в сладостной тени невянущих дубров,
У нескудеющих ручьев,
Я тень, священную мне, встречу.
* * *
Enchanted groves, I came to visit you
not in the joyful time when May enlivens
the meadows and you signal with green branches,
tempting the traveller into your deep shade,
when you pour out the fragrance
of flowers you have nurtured through the spring –
I let the months slip past before I came
to seek again your spell-bound shelter.
The trees were standing in their autumn bareness,
black and unwelcoming, the grass,
stiffened by hoarfrost, crackled underfoot,
and the dead leaves moved in the wind and whispered,
the biting air breathed in my face
an odour of decay, but I was seeking,
not the sweet ornaments of springtime,
but memories of former years.
Slowly I walked, my soul besieged by thoughts,
along the paths familiar from childhood,
long ago traced here by a skilful artist.
Alas! his hand had been effaced by time!
The paths, all overgrown, appeared to me
the trampled signs of casual walks. I found the valley,
the sacred valley, nursemaid to my first thoughts!
I sought the waters of the well-loved pond,
the leaping waters of the great cascade,
Half-light and Other Poems Page 8
