Lost structure
Page 77
строгому описанию, принимается в расчет независимо от стоящих за ним значений, к которым
отсылает наша неутолимая — ибо мы всегда теряемся в зеркальном лабиринте смыслов — жажда
истины, утоляемая только в процессе выявления самой структуры детерминации и в этом
сладострастном распутывании паутины символов, из которой нам никогда не выбраться.
www.koob.ru
III.3.
Здесь не место выяснять, чем могут быть полезны эти выкладки для терапевтической практики
психоаналитика или в какой мере обоснованы претензии лаканизма быть верным и последовательным
истолкованием фрейдизма 131 но коль скоро психоаналитический дискурс Лакана нацелен на выявление
общей структуры детерминации, мы обязаны сказать, чем грозят обернуться его выводы для всякого
исследования коммуникативных процессов от антропологии до лингвистики, от первобытного топора
до уличной рекламы. И вот чем: всякое научное исследование, если оно проведено достаточно строго, должно независимо от разнообразия исследуемого материала выдавать один и тот же результат, сводя
всякий дискурс к речи Другого. Но поскольку механизм такого сведения был предложен с самого
начала, исследователю не остается ничего иного, как доказывать эту гипотезу par excellance. В итоге, всякое исследование будет считаться истинным и плодотворным в той мере, в какой оно нам сообщит
то, что мы уже знали Самое поразительное открытие, которое мы совершим, структуралистски
прочитав "Царя Эдипа", будет заключаться в том, что у царя Эдипа эдипов комплекс; ну а если при
прочтении обнаружится еще что-то, то это что-то окажется чем-то лишним, привеском, непрожеванной
мякотью плода, не дающей добраться до косточки "первичной детерминации". И подобный упрек
может быть адресован большей части литературной критики психоаналитического толка (см.
замечания Сержа Дубровского по поводу психокритики Морона 132). И хотя суждение весьма не
оригинально, это надо было сказать, чтобы не упустить самого существенного.
130 Ibidem, pag . 505—515 См. также pag. 622, 799 и 852
131 См. J. Laplanche e J-В. Pontalis, Vocabulaire de psychanalyse, Paris, 1967
132 Critica e oggettività, Padova, 1967, pagg. 129—147
335
IV. Лакан: последствия для "новой критики"
IV.1.
И все же спрашивается, почему этой методологией размашистого списывания в отходы всего того, что не вмещается в теорию, могла увлечься значительная часть французской "новой критики", на
страницах которой так часто возникает призрак Лакана133.
Конечной целью структуралистской критики лакановского направления должно было стать
выявление во всяком произведении (мы говорим здесь о литературной критике, но то же самое
можем сказать о любой семиотике повествования и прочих этнологических и лингвистических
штудиях) замкнутой комбинаторики сцепления означающих (замкнутой в смысле определенности
собственных стохастических закономерностей, но вполне разомкнутой для самых разных ре-
шений), комбинаторики, которая изнутри ориентирует всякую речь человека, не очень даже и
человека, поскольку он — это Другой. Но если критиком действительно движет тщетная надежда
пролить свет на ту комбинаторную механику, которая ему и так известна, то сделать это можно, только описав комбинаторику в категориях некоего метаязыка, который сам ее выявляет и
обосновывает. Но как быть, если для дискурса Другого метаязыка не сыскать, и о каком еще коде
можно говорить, если это уже не код Другого 134, если Место Слова не может быть выговорено, потому что максимум того, что мы можем по этому поводу сказать, так это то, что слово говорит в
нас; так что Лакан, чтобы указать на него, вынужден прибегать к языку не определений, но
внушений, к языку, который не столько открыто говорит о Другом, сколько на него намекает, взывает к нему, приоткрывает и тут же дает спрятаться, точно так, как симптом болезни, который
указывая, скрывает, сбрасывает покров и маскирует?
Ответ — если не теоретический, то фактический — таков: не имея на чем закрепить цепь
означающих, лакановская критика выхватывает преходящие и эфемерные значения, смещается от
метонимии к метонимии, от метафоры к метафоре в ходе переклички смыслов, которую
осуществляет играющий солнечными зайчиками отражений язык, универсальный и
транссубъективный во всяком произведении, в котором он себя выговаривает, язык, на котором
не мы говорим, но который разговаривает нами. И тогда произведение искусства (а вместе с ним, как было сказано, и феномены, изучаемые этнологией, отношения родства, какие-то предметы, система конвенций, любой символический факт), хотя и имеющее в основе какую-то
определенную
133 См. также Les chemins actuels de la critique, под ред. Ж Пуле, Paris, 1967.
134 Lacan, pagg. 807—813.
336
www.koob.ru
структуру, может функционировать, значить что-либо и обретать вес в наших глазах, только если оно
понято как Зияние, генерирующее смыслы, как Отсутствие, как вихревая Воронка, как полость, о кото-
рой мы догадываемся только по излучаемым ею смыслам, сама же она никаким смыслом не может
быть заполнена.
IV.2.
Предоставим слово тому среди самых молодых, кто дал наиболее впечатляющий пример следования
этому принципу в критике, — Жерару Женетту:
"Гений, как несколько туманно выражается Тибоде, это одновременно и высшая степень проявления
индивидуальности, и ее аннигиляция. Если мы хотим как-то разъяснить этот парадокс, нам следует
обратиться к Морису Бланшо (и к Жаку Лакану), к идее, столь близкой нынешней литературе, из
которой, однако, критика еще не сделала должных выводов, а именно к идее о том, что автор, тот, кто
смастерил книгу, как говорил уже Валери, в сущности никто — или, точнее, что одна из функций
языка и литературы как языка состоит
в том, чтобы истребить собственного сказителя, обозначив его как отсутствующего."135
Отсюда главенство "письма" над языком, письма, созидающего автономное пространство, некую
конфигурацию, в которой время писателя и время читателя сливаются в ходе одного бесконечного
истолкования, — истолкования чего-то такого, что больше их обоих и что навязывает всему и вся
собственные законы — законы означающего. В связи с чем и сам язык предстает как письмо, которое, как говорит Женетт, вторя Деррида, "есть игра на различиях и пространственных смещениях, где
значение — не наполнение пространства, но чистое отношение"136. И тогда современная критика
становится "критикой творцов без творений", или, точнее, творцов, чьи творения предстают как какие-
то "полые вместилища", те самые глубинные desouvrement, которые критике предназначено описывать
как пустые формы. И это потому, что письмо по отношению к пишущему перестает выступать как
средство, становясь тем "местом, в котором происходит его мышление", поскольку "не он мыслит на
своем языке, но его язык мыслит им, мысля его вовне" 137.
IV.3.
Такова траектория мысли, исходящей из предположения об исчезновении автора произведения и
приходящей к предположению
135 Les chemins, cit., pagg.227-228
136 Les chemins, pagg. 241—246.
137 Les chemins, pag. 246
337
об исчезновении самого произведения, которое вбирается всепоглощающим языком, вековечно
выговариваемым тысячами уст 138.
Нетрудно обнаружить у Бланшо и критиков, находящихся под его влиянием и опередивших тех, кто выплыл на волне лакановского структурализма, явный интерес к Пустотам и Зияниям
Очевидно, что у Бланшо 139 этот подход очерчивается вполне ясно: книга как произведение
искусства вовсе не представляет собой какую-то вязь непреложных значений, но впервые
открывается всякому прочтению как единственно возможному, представая разомкнутым
пространством с неопределенными границами, "пространством, в котором, строго говоря, ничто
еще не наделено значением и к которому все то, что наделено значением, восходит как к своему
первоначалу". "Пустотность произведения... это его явленность самому себе в ходе прочтения", она "отчасти напоминает ту ненаполненность, которая в творческом процессе представала как
незавершенность, как схватка разноречивых и разнонаправленных составляющих произведения."
Таким образом, в чтении "к произведению возвращается его исконная неустойчивость, богатство
его бедности, хлипкость его пустоты, и само прочтение, вбирая в себя эту ненадежность и
венчаясь с этой бедностью, претворяется в некий страстный порыв, обретая легкость и
стремительность естественного движения". Произведение искусства — "это та силком навязанная
свобода, которая его сообщает и которая позволяет истокам, несказанным глубинам первоначал, проступить в произведении, кристаллизовавшись и окончательно закрепившись". И все же, как
проницательно отметил Дубровский, у Бланшо еще нет речи о метафизике письма как таковой, об
онтологии сцепления означающих, сцепления независимого и самодостаточного, чей стылый
порядок предопределен раз и навсегда:
"В противовес структуралистской объективности" Бланшо в своем понимании произведения
искусства "исходит из представления о человеке не как объекте познания, но как субъекте
www.koob.ru
радикального опыта, получаемого, схватываемого рефлексивно... В отличие от той "полисе
мии", о
которой говорят формалисты, неоднозначность языка, по Бланшо, вовсе не связана с
функционированием какой-то символической системы, в ней дает о себе знать само человеческое
бытие, лингвистика обретает статус онтологии... Бланшо идет глубже простой фиксации
антиномий, он их артикулирует... Языковый опыт — это не перевод на язык какого-то другого
опыта, например метафизическо-
138 Это та тема, к которой, правда с более историцистским уклоном, обращается Ж. Π. Фe (J.P. Faye) в Le récit hunique, Paris, 1966
139 Maurice Blanchot, Lo spazio letterario, Torino, 1967, "La comunicazione"
338
го, он есть сам этот опыт... Когда Бланшо пишет, что "литература это такой опыт, в котором
сознанию открывается суть его собственного бытия как неспособность утраты сознания, когда
прячась, уходя в точку какого-то "я", оно восстанавливается — по ту сторону бессознательного —
в виде некоего обезличенного движения ..", проступание бытия в опыте литератора вторит его
проступанию в опыте феноменолога, как его описывает Сартр... Для Бланшо деперсонализация —
диалектический момент, без которого не обходится никакое пользование языком..." И поэтому,
"вне всякого сомнения, Бланшо гораздо ближе к Сартру, и уж во всяком случае к Хайдеггеру и