I could receive a pea of lead
From the secretary.[1]
1930
***
Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой.
Я заметила это, вернувшись
С похорон одного поэта.
И с тех пор проверяла часто,
И моя догадка подтвердилась.
21 января, 7 марта 1940
Ленинград
***
When a person dies,
His portraits change.
His eyes gaze differently, and his lips
Smile with a different smile.
I noticed this once I came home
From a funeral of a poet.
And since then, I verified this often
And my theory was always confirmed.
January 21, March 7, 1940
Leningrad
***
Не недели, не месяцы - годы
Расставались. И вот наконец
Холодок настоящей свободы
И седой над висками венец.
Больше нет ни измен, ни предательств,
И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств
Несравненной моей правоты.
1940
***
Not weeks, not months, - it took us years
To separate. And finally, today,
We feel true freedom’s gentle breeze
And the wreaths on our heads are gray.
There are no more betrayals or treasons,
And you don’t have to listen all night
To the streaming current of reasons
That prove me indisputably right.
1940
Учитель
Памяти Иннокентия Анненского
А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался,
Кто бы предвестьем, предзнаменованьем,
Всех пожалел, во всех вдохнул томленье -
И задохнулся...
1945
The teacher
In memory of Innokentiy Annensky
And he, the one whom I regard to be my teacher,
Passed like a shadow and didn’t leave a shadow,
Absorbed the poison, drank down all the stupor,
Awaited glory, and couldn’t wait for glory.
He was an omen and an augury,
He pitied everyone, breathed languor into all,
And suffocated, short of breath…
1945
***
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит...
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу.
Но иногда весенний шалый ветер,
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом - это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и еще вчера не бывшей
Морщинкой...
Но если бы оттуда посмотрела
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец...
1945. Ленинград
***
Like a river, I was turned off course
By the cruel and brutal epoch.
My life was counterfeited and it flowed
Into another channel past the other channel.
I never got to know my native shores.
Oh, just how many spectacles I missed,
The curtains rose without me
And without me, fell. How many friends
Of mine, throughout my life, I never met
And just how many city skylines
Could have evoked my tears,
But I know just one city in the world,
And I can find it, blindfolded, in a dream.
How many poems I did not compose.
Their secret choir now encircles me
And, one fine day, perhaps, it may just
Strangle me...
I know all the beginnings, all the ends,
And life after the end, and something else,
Which, at the present time, I will not mention.
There is some other woman who has taken
The only place that I once used to claim,
And now she bears my lawful name,
Leaving an alias for me, with which,
I've done the best I could have hoped to do.
The grave I'll lay in will not be my own.
But there are times when wild gusts of spring,
Or word arrangements in some casual book,
Or someone's smile suddenly will draw
Me back into the life that did not happen.
In such a year this could have happened,
And in such – this: to travel, ponder, see,
And to recall, and enter a new love,
Like entering a mirror, with blunt awareness
Of treason and the wrinkle that did not exist
A day ago...
But if, from that life that I've lost,
I could have looked and seen my present life,
At last, I'd know what envy truly is...
1945, Leningrad
***
Как слепоглухонемая,
Которой остались на свете
Лишь запахи, я в
дыхаю
Сырость, прелость, ненастье
И мимолетный дымок...
1959
***
Like someone deaf, blind and mute,
For whom, the only thing left
Is the sense of smell, I breathe in
Dampness, mold, inclement weather
And fleeting, transient smoke…
1959
***
Молитесь на ночь, чтобы вам
Вдруг не проснуться знаменитым.
***
Pray before sleep,
That you don’t wake up famous.
Реквием
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
1961
Вместо Предисловия
В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
— А это вы можете описать?
И я сказала:
— Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.
1 апреля 1957
Ленинград
Requiem
Not under foreign skies, aghast,
Nor cradled by strange wings, - I trembled
There, with my people, where, alas,
My people patiently assembled.
1961.
Instead of a Preface
In the dreadful years of the Yezhov terror[2], I spent seventeen months standing in line in front of prisons of Leningrad. One day, someone “recognized” me. Then, a woman standing behind me with blue lips, who, surely, has never heard my name in her life, came out of the trance that was common to all of us and whispered in my ear (everyone there spoke only in whispers):
--Can you depict this?
And I said:
--I can.
At that moment, something akin to a smile flashed by across what was once her face.
April 1, 1957
Leningrad
Посвящение
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы»
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат -
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Подымались как к обедне ранней.
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор... И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет... Шатается... Одна...
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный мой привет.
Март 1940
Dedication
Faced with this grief, the mountains bend,
The mighty river stops its flow,
But iron bolts won’t even dent,
Behind them - “the convicts’ den”[3]
And somber deathly woe.
Some people feel the soothing breeze,
For some the sun shines red –
For us, these wonders long have ceased,
We only hear the grinding keys
And soldiers’ heavy tread.
We rose, as though to early mass,
And crossed the capital in throngs,
More breathless than the ones who’ve passed,
In haze, the Neva’s overcast,
But hope continues with its song.
There’s the verdict… Tears burst loud,
She’s singled out, on her own,
As if her life has been ripped out,
As if she’s thrown onto the ground…
She’s staggers… stumbling… alone…
Where are the friends with whom I’ve shared
Two years of living in that hell?
What blizzards do they have to bear?
What visions in the lunar glare?
To them I’m sending this farewell.
March, 1940
Вступление
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Prologue
Only the dead smiled, back in those days,
Being at peace and safe from abuse,
Leningrad hung by the prison gates, dazed,
As an appendage without any use.
The convicts passed by in endless platoons,
Maddened by torment, disheartened,
The train whistles bellowed a saddening tune,
The song of definitive parting.
Stars of death cast their gazes between us,
Guiltless Russia ached to her roots,
Beneath the tires of black marias[4],
And the weight of blood-splattered boots.
I
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки.
Смертный пот на челе... не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
1935
I
They took you at dawn, I remember,
As though to the wake, I trailed,
Children wept in a darkened chamber,
By the icon, the candle grew frail.
Your lips kept the icon’s chill.
The deathly sweat – I remember it
all!
Like the wives of the Streltsy[5], I will
Moan for you by the Kremlin Wall.
1935
II
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень -
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
1935
II
The Don runs softly in the night,
The yellow crescent walks inside.
It enters, with its hat askance –
And sees a shadow in a trance.
It’s a woman, who needs help,
It’s a woman, by herself,
Her spouse - dead, her son – in jail. [6]
I am she. Please, say a prayer.
1935.
III
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари.
Ночь.
III
No, it’s not I, someone else is suffering.
I wouldn’t bear it, take all that has happened,
Cover it up with a thick black cloth,
And take the lanterns away.
Night.
IV
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Final Meeting: Selected Poetry of Anna Akhmatova Page 4
