White Flock: Poetry of Anna Akhmatova
Page 2
To warm their sated bodies nightly,
They need my tears and I lament…
It’s not for this I sang, Almighty!
Partaking in love’s sacrament!
Place down the poison right before me
To take my voice out of my chest
And wash away my shameful glory
Into the gleaming nothingness.
1914
***
Потускнел на небе синий лак,
И слышнее песня окарины.
Это только дудочка из глины,
Не на что ей жаловаться так.
Кто ей рассказал мои грехи,
И зачем она меня прощает?
Или этот голос повторяет
Мне твои последние стихи?..
1912
***
The sky’s azure lacquer is waning
And you can hear the ocarina play.
She’s just a little fife who’s made of clay,
What is the cause for all of her complaining?
Who left all of my sins for her exposed?
And why does she forgive me anyhow?
Or is a voice reciting to me now
The poetry you've recently composed?...
1912
***
Вместо мудрости - опытность, пресное
Неутоляющее питье.
А юность была как молитва воскресная...
Мне ли забыть ее?
Сколько дорог пустынных исхожено
С тем, кто мне не был мил,
Сколько поклонов в церквах положено
За того, кто меня любил...
Стала забывчивей всех забывчивых,
Тихо плывут года.
Губ нецелованных, глаз неулыбчивых
Мне не вернуть никогда.
1913
***
Instead of wisdom – experience was
My fresh, non-quenching glass.
My youth was Sunday prayer’s words…
Could I forget my past?
How many deserted roads were trod
With him, who wasn’t dear,
How many times did I bow to God,
For him, who was sincere…
I have become forgetful, whiling
Time away, with no concern.
Those lips unkissed and eyes unsmiling
Will never be returned.
1913
***
А! это снова ты. Не отроком влюбленным,
Но мужем дерзостным, суровым, непреклонным
Ты в этот дом вошел и на меня глядишь.
Страшна моей душе предгрозовая тишь.
Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою,
Врученным мне навек любовью и судьбою.
Я предала тебя. И это повторять -
О, если бы ты мог когда-нибудь устать!
Так мертвый говорит, убийцы сон тревожа,
Так ангел смерти ждет у рокового ложа.
Прости меня теперь. Учил прощать Господь.
В недуге горестном моя томится плоть,
А вольный дух уже почиет безмятежно.
Я помню только сад, сквозной, осенний, нежный,
И крики журавлей, и черные поля...
О, как была с тобой мне сладостна земля!
1916
***
Ah! Here you come again. Not as a smitten youth,
But as a man who’s stern, unbending and uncouth,
You walk inside and barely look up at me at all.
The calm before the storm is frightening to my soul.
You ask me what it was that I have done to you,
Who offered up yourself with love and fate imbued.
Instead I have betrayed. If you could one day tire –
And not repeat yourself and constantly inquire!
To haunt his killers’ sleep, thus speaks the newly dead,
An angel waits for death thus adjacent to the bed.
Forgive me now. Our Lord has taught us to forgive.
My flesh is being tortured in agony of grief.
Now in a still repose, my willful spirit’s settled.
And I recall the garden, autumnal, calm and gentle,
The crying cranes, and fields, all black against the blue…
The world was so delightful, when I was still with you!
1916
***
Муза ушла по дороге,
Осенней, узкой, крутой,
И были смуглые ноги
Обрызганы крупной росой.
Я долго ее просила
Зимы со мной подождать,
Но сказала: "Ведь здесь могила,
Как ты можешь еще дышать?"
Я голубку ей дать хотела,
Ту, что всех в голубятне белей,
Но птица сама полетела
За стройной гостьей моей.
Я, глядя ей вслед, молчала,
Я любила ее одну,
А в небе заря стояла,
Как ворота в ее страну.
1915
***
The muse went on her way,
Autumnal and steep all through,
Her suntan legs were sprayed
With luminous drops of dew.
I tried and begged her to brave
The winter and not to leave.
She only replied: “It’s a grave,
How can you even breathe?”
I wanted to give her a dove
Whiter than all the rest,
But the bird itself soon enough
Rose up and followed my guest.
I watched her leaving and sighed,
I loved only her to the end,
And dawn settled up in the sky
Like an entrance into her land.
1915
***
Я улыбаться перестала,
Морозный ветер губы студит,
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет.
И эту песню я невольно
Отдам на смех и поруганье,
Затем что нестерпимо больно
Душе любовное молчанье.
1915
***
I’ve ceased to smile long ago,
The bitter winds now chill my lips,
Another hope was just let go,
Another song was added since.
Against my will, I’ll cede this song
To people’s laughter and offense,
Because love’s silence for the soul
Is too unbearably immense.
1915
***
Они летят, они еще в дороге,
Слова освобожденья и любви,
А я уже в предпесенной тревоге,
И холоднее льда уста мои.
Но скоро там, где жидкие березы,
Прильнувши к окнам, сухо шелестят, -
Венцом червонным заплетутся розы
И голоса незримых прозвучат.
А дальше - свет невыносимо щедрый,
Как красное горячее вино...
Уже душистым, раскаленным ветром
Сознание мое опалено.
1916
***
They soar, they are somewhere mid-flight,
The words of love and liberation
And I’m succumbing to stage-fright,
My lips – ice cold in trepidation.
But soon, where birches, thin and humble,
Caress the windows with their leaves, -
The voice of the unseen will rumble
And roses will be tied in wreaths.
And then, like hot red wine, a light,
So generous it’s hard to bear…
Already, fragrant winds ignite
And cause my consciousness to flare.
1916
***
О, это был прохладный день
В чудесном городе Петровом.
Лежал закат костром багровым,
И медленно густела тень.
Ты только тронул грудь мою,
Как лиру трогали поэты,
Чтоб слышать кроткие ответы
На требовательное "люблю!".
Тебе не надо глаз моих,
Пророческих и неизменных.
Но за стихом ты ловишь стих,
Молитву губ моих надменных.
1913
***
The breezy evening had commenced
In Petrov - such a wondrous town.
The red flame of the dawn shined down,
And shadows slowly grew more dense.
You touched my chest and then withdrew,
Like poets touched the lyre once,
To hear a gentle meek response
To the demanding “I love you!”
You have no need for eyes of mine,
Prophetic and devoutly fixed.
But you catch poems, line by line,
The prayer of my haughty lips.
1913
***
Я так молилась: "Утоли
Глухую жажду песнопенья!"
Но нет земному от земли
И не было освобожденья.
Как дым от жертвы, что не мог
Взлететь к престолу Сил и Славы,
А только стелется у ног,
Молитвенно целуя травы, -
Так я, Господь, простерта ниц:
Коснется ли огонь небесный
Моих сомкнувшихся ресниц
И немоты моей чудесной?
1913
***
It’s thus I prayed: “O satisfy
The deafened thirst of intonations!”
But never has the earth complied
To grant the earthly man salvation.
Like smoke from him, who couldn’t grasp
The lofty throne of Power and Glory,
But praying, merely kissed the grass
And spread itself out in a hurry, -
Before you, Lord, I bow in silence:
Will heaven’s fire ever reach
The closed up lashes of my eyelids
And wondrous deafness of my speech?
1913
***
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, -
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.
И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.
Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие - поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.
1915
***
In closeness, there’s a sacred line
That love and passion cannot cross, -
Let lips in silence merge sublime
And hearts explode from passion’s force.
Both friendship’s powerless and years
Of fiery bliss without rancor,
When spirit’s free and never nears
Dull sensuality’s slow languor.
The ones who seek it - gaze awry,
The ones who’ve found it - lament…
By now, you’ve guessed the reason why
My heart won’t beat under your hand.
1915
***
Все отнято: и сила, и любовь.
В немилый город брошенное тело
Не радо солнцу. Чувствую, что кровь
Во мне уже совсем похолодела.
Веселой Музы нрав не узнаю:
Она глядит и слова не проронит,
А голову в веночке темном клонит,
Изнеможенная, на грудь мою.
И только совесть с каждым днем страшней
Беснуется: великой хочет дани.
Закрыв лицо, я отвечала ей...
Но больше нет ни слез, ни оправданий.
1916
Севастополь
***
All’s taken away: my love and my power.
The body, thrown into city it hates,
Finds no joy in the sunlight. With every hour,
The blood grows colder in my veins.
The merry Muse is lately full of grief:
She looks at me and doesn’t make a sound.
She lays her head, wearing the darkened wreath,
Upon my chest, exhausted and worn out.
Each day my conscience rages in a daze:
It fumes, desiring a grand donation.
I used to answer it while covering my face…
But I’ve got no more tears or explanations.
1916
Sevastopol
***
Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу - зренье
Или актеру - голос и движенье,
А женщине прекрасной - красоту?
Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены - и это знаем сами -
Мы расточать, а не копить.
Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжелый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы.
1915
***
Words’ ease and freshness – is it less
For us than for an artist – vision,
For actors – voice and hand precision,
For beauties – beauty and finesse?
The gift you have is not from earth,
Don’t try to save it for yourself:
We are condemned – we know this well –
To squander all and not preserve.
Go forth alone and cure the blind,
In times of doubt, you will see
Your students’ scorn and mockery
And the indifference of mankind.
1915
Ответ
В. А. Комаровскому
Какие странные слова
Принес мне тихий день апреля.
Ты знал, во мне еще жива
Страстная страшная неделя.
Я не слыхала звонов тех,
Что плавали в глазури чистой.
Семь дней звучал то медный смех,
То плач струился серебристый.
А я, закрыв лицо мое,
Как перед вечною разлукой,
Лежала и ждала ее,
Еще не названную мукой.
1914
Response
To V. A. Komarovsky
This quiet April day imparted
Words full of strangeness and mystique.
You knew that I was still faint-hearted
From the distressing Maundy week.